Памяти Исака Рогде,
с которым мы обсуждали многие трудности перевода.


Л.Г. Горлина

Некоторые соображения о переводе художественной литературы

Беседа со студентами-норвегистами филологического факультета МГУ
10 декабря 2011 г.

Когда я поступала в университет на норвежское отделение, я не думала о том, хочется мне в будущем переводить художественную литературу или нет. Просто после войны, а это было в 1946 г., жить еще было голодно и трудно, хотелось экзотики. Хотя вообще перевод интересовал меня уже тогда. Я читала и сравнивала разные переводы: главным образом, «Ромео и Джульетту» Шекспира, эта драма была поставлена в ленинградском ТЮЗ’е, ее играли в переводе Бориса Пастернака. Там были две замечательные Джульетты, и вообще театр был замечательный, пока не переехал в новое, специально для него построенное здание, но тогда я уже жила в Москве.

Словом, с этого спектакля и начался мой настоящий интерес к переводу. Я сравнивала разные переводы, особенно поэтические, между прочим, это полезная работа, даже если ты не знаешь языка. Помню, мы с сестрой раскопали четыре перевода стихотворения «Синие розы» Киплинга.

Итак, я училась в Ленинградском университете на филфаке в норвежской группе у замечательного человека и педагога Михаила Ивановича Стеблин-Каменского. Он передал нам любовь к древне-исландской литературе, и с тех пор, как исландские саги вышли на русском под его редакцией, я постоянно их читаю и перечитываю. И заряжаюсь их энергией. Если у вас что-то не ладится, очень советую вам почитать саги, и тогда у вас в головах все встанет на свои места.

Однако после окончания университета знала я норвежский очень неважно. Мы все его знали неважно, кроме разве что Валерия Беркова, но он гений и общие мерки для него не подходят. Спустя не годы, а уже десятилетия, я была на лекции Беркова в университете Осло. Лекция называлась «Хаос в норвежском языке». Приводимых им примеров я уже не помню, помню только, как хохотали студенты.

После окончания университета я переехала к мужу в Москву и начала работать в Главлите, по распределению. Это цензура. В мои обязанности входило читать все поступающие в страну газеты, журналы и книги из Норвегии, Швеции, Дании и Исландии и решать, что можно дать в открытое хранение, а что должно выдаваться по специальному разрешению. Какой язык написан у меня в дипломе никого не интересовало. На скандинавском участке я была одна. Пришлось учиться по ходу дела.

Мало сказать, что материал, проходивший через мои руки, был интересный, он оказался для меня бесценным ликбезом. Ничего подобного, учась в университете, мы и в глаза не видели. Это были ежедневные в течение одиннадцати лет (столько я проработала в Главлите) лекции по страноведению, политике, прессе, литературе, искусству, да и вообще лекции о жизни этих стран во всем ее объеме. Чтобы успевать читать то, что не входило в мои прямые обязанности, но было мне интересно, какую-нибудь книгу, статью о литературе, о кино, искусстве, о писателях и т. п., я научилась читать очень быстро. И это пригодилось мне в будущем. А еще я должна была делать немало письменных и устных (с листа) переводов для начальства, что позволило мне немного набить руку на переводе.

Работая в Главлите, я не отказалась от мысли о переводе художественной литературы и начала понемногу знакомиться с миром московских скандинавистов. Что-то вроде семинара для скандинавистов было организовано в изд-ве Художественной литературы, но в основном это были не занятия, а треп на тему о переводе, что иногда тоже бывает полезно.

Первая серьезная книга, которую я перевела, был «En glad gutt» Бьёрнсона. По-моему, я ее получила случайно, по какой-то ошибке. Перевод мне, естественно вернули на доработку, сказав при этом еще и довольно много нелицеприятных слов. И я его полностью переписала. С тех пор я в него ни разу не заглядывала.

Потом с легкой руки моего друга и коллеги Льва Жданова мне дали в Детгизе переводить книгу Анне-Кат. Вестли «Папа, мама, восемь детей и грузовик». И одновременно я собирала норвежские стихи для детей, какие находила в идущих через мои руки в Главлите книгах, журналах и даже в школьных учебниках. А переводил их мой муж, Юрий Петрович Вронский, переводил исключительно из любви к искусству.

Так появилась книжка «Грустный кондитер», она вышла в 1963 году и принесла нам много радости. Многие стихи из этой книги были положены на музыку, в частности композитором Григорием Гладковым, фамилии других композиторов я уже не помню.

А еще по просьбе редакций я писала рецензии на скандинавские книги. И в 1961 году изд-во Иностранной литературы предложило мне перевести роман Турборг Недреос «Музыка голубого колодца», который только-только вышел в Норвегии и имел там оглушительный успех. Перевести такой роман, совмещая это с работой в Главлите, было бы невозможно, и я, под давлением мужа, ушла с работы в вольное плаванье. Вот тогда для меня все началось всерьез.

Как переводить книгу, если язык ты знаешь средне, а словаря у тебя нет. В то время существовал только один норвежско-русский словарь Милановой, маленький, голубенький, с ударениями, проставленными почему-то не на норвежских, а на русских словах. Словаря Аракина еще не было, он вышел немного позже. Был у меня, доставшийся мне из Главлита словарь Брюнильдсена, норвежско-английский, вышедший в 1927 году. Так я и переводила, пользуясь еще и англо-русским словарем, потому что английского почти не знала.

Таким было начало моей жизни в переводе.

Тот из вас, кто захочет заняться переводом профессионально, должен учесть, что это самая прекрасная, но и самая одинокая профессия. Одинокая в том смысле, что вы будете работать не в коллективе. Переводчик работает в одиночку. Большую часть своего времени вы будете проводить в одиночестве за рабочим столом. Вы очень быстро поймете, что перевод требует от переводчика полной самоотдачи, что оторвавшись от него даже на несколько минут, вы вернетесь к нему уже немного другим человеком, в другом настроении, другом настрое, набранная вами инерция может оказаться потерянной, то, что было в вас уже улетучилось, и вам далеко не сразу удастся снова «войти в ту реку». Возможно, из-за этого незначительного перерыва вы потеряете несколько «жемчужин», которых уже никогда не найдете.

Однако, несмотря на то, что вы обречете себя на одиночество за рабочим столом, вам нужно будет и видеться с друзьями, и ходить на разные мероприятия, и слушать радио и телевизор, чтобы обогащать свой словарный запас, и следить за изменениями, происходящими в разных пластах языка. Но об этом ниже.

Не буду говорить, как важно хорошо знать язык оригинала. Это аксиома. Но если вам что-то трудно понять в норвежском тексте, вы всегда можете найти помощь у носителей языка, в словарях и справочниках, наконец, в интернете или непосредственно обратиться к автору, если он жив. Многое вы научитесь понимать интуитивно, хотя все равно это будет требовать проверки. В мое время ничего, кроме вышедшего, кажется в 1962 году словаря Аракина и консультаций с друзьями, у нас не было. Переписка с заграницей, мягко говоря, не поощрялась, письма шли месяцами и, как правило, терялись в пути. Мы никогда не знали, ответил нам автор или нет, «потерялось» наше письмо по дороге или он его игнорировал. Но все-таки с так называемыми «норвежскими трудностями» можно было справиться.

А вот для того, чтобы передать норвежский текст на русском, надо знать русский язык лучше, чем норвежский, потому что тут вам никто, кроме вас самих, не поможет, вам придется плыть и выплывать в одиночку. Вам придется читать очень много и русских и норвежских книг, чтобы постоянно пополнять свой запас слов. Письменная речь намного богаче устной. Говорят, что человеку для общения достаточно 300-500 слов, ну, а для письменной речи их нужны тысячи. Больше всего слов встречается в произведениях Шекспира и Пушкина – от 30 до 50 тысяч. Вот так.

И еще несколько общих соображений.

От того, какой вы выберете для своего перевода, тон, мелодию, стиль, от того, какое вы ему подарите «русское» платье, не знаю даже, как это назвать, зависит, как это произведение будет звучать (выглядеть) по-русски. Но даже, если в вашем переводе не будет ни одной смысловой ошибки, но он будет передавать только содержание, если он будет переведен как канцелярский документ, переведенная вами книга никогда не станет достоянием русской литературы, как того требовал от переведенных произведений Белинский.

Для меня каждая книга имеет свою ауру, свою мелодию. Уловит ее переводчик, его удача. Однако он должен будет «пропеть» ее уже до конца, выдержать свой перевод в одной тональности. Часто оригинал сам подсказывает, какой должна быть эта тональность, но не всегда. А бывает, что, даже если в оригинале угадывается эта тональность, вы не можете этим воспользоваться, и тогда вам приходится придумывать ее самому, и опять же не только придумать, но и остаться ей верным до конца книги.

У меня был такой случай – я переводила со шведского роман Торгни Линдгрена «Путь змея на скале». Роман написан на одном из шведских диалектов и пересыпан библейскими цитатами, естественно раскавыченными. Написан он от первого лица. Многие реалии были игн непонятны, я обращалась и к шведам, переводчикам с русского, и к самому Линдргрену, они мне помогли, но найти для этого романа русскую мелодию, тон, стиль, мне нужно было самой. Герой слишком хорошо знал Писание, чтобы позволить ему говорить только на просторечье. У нас, особенно в провинции, такие люди назывались книжниками, а может, и начетчиками. Словом, мне показалось, что в сочетании с библейскими цитатами речь, пересыпанная книжными словами, будет звучать органично, и вместе с тем это не будет речью интеллигентного человека. Получилось ли, судить не мне.

Я представляю себе, что переводчик – это и актер, и певец, и живописец в одном лице. Он перевоплощается и исполняет произведение, написанное другим человеком. Он должен как актер проиграть книгу, которую он переводит, то есть, должен прочитать себе свой перевод вслух, «пропеть» его себе как певец, потому что тогда ему будет легче услышать фальшивые ноты. Почувствовать, на своем ли месте стоит каждое слово.

И наконец, третья ипостась переводчика – живописец. Он – живописец в том понимании, что ему тоже приходится сначала сделать подмалевок картины (первый вариант перевода, который во многом будет близок к подстрочнику) и уже потом накладывать краски, слой за слоем, чтобы создать нужную картину. То есть, я хочу сказать, что переписываю свой перевод несколько раз, хотя знаю, что некоторые переводчики обходятся без этого. Но у каждого переводчика свои методы работы.

Я переписываю, во всяком случае, прохожусь по всему переводу, читаю его, «пою» несколько раз. Так легче не пропустить повторы, подхваты и другие повторяющиеся стилистические особенности автора. Советую, не жалеть на это времени и, переписывая, непременно обращать внимание на логику повествования, на то, чтобы каждая последующая фраза не противоречила смыслу предыдущей. Только когда я читаю свой перевод, забыв, что его сделала я, я могу считать, что моя работа закончена.

Думаю, у каждого переводчика, осознает он это или нет, есть собственная теория о том, как следует переводить художественное произведение, но уверена, что когда он начинает переводить очередную книгу, он забывает все теории, свои и чужие, и ему приходится заново открывать Америку, потому что работа над переводом одной книги всегда отличается от работы над переводом другой. И тут огромную роль играет интуиция, которая приходит с годами, с опытом, с каждой новой переведенной и прочитанной книгой. Потом вы будете ловить себя на том, что читая любую норвежскую книгу, даже не собираясь ее переводить, вы задумываетесь над тем, как бы вы перевели то или другое место.

Замечательный писатель Фазиль Искандер не вопрос, трудно ли писать так, как пишет он, ответил: «Нет, надо только правильно срезать пласт». Примерно так. И чтобы уметь срезать нужный пласт, переводчик должен (повторюсь) много читать, особенно на русском, и особенно классику. Тогда у него в активе будет много пластов языка, и работа будет его радовать.

До сих пор я говорила об общих положениях, а теперь давайте поговорим о частностях, хотя вы очень быстро убедитесь, что, начав переводить, у вас появятся свои «частности».

Наверное, уловить мелодию книги, написанной от первого лица легче, чем мелодию истории, которую рассказывает автор. Вы отождествляете себя с героем, перевоплощаетесь в него, невзирая на то, порядочный он человек или убийца, симпатичный или несимпатичный, и дальше все идет само собой. Если же историю рассказывает автор, найти подходящую интонацию труднее. Однако бывает и так, что голос автора слышен в повествовании очень явственно, что он - не безличная фигура за кадром и даже вставляет в свой рассказ междометья вроде задумчивого «да-а», удивленного «вот как» и т. п. Так, например, в романе Гамсуна «Скитальцы» не просто слышен голос автора, но даже понятно, что это голос старого человека.

Кстати, раз уж я вспомнила этот роман, скажу и об авторской пунктуации. Конечно, ее следует соблюдать. И если автор любит длинные периоды, иногда на полстраницы и больше, с этим тоже нужно считаться. Однако бывает, что ваш русский текст требует, чтобы вы разбили фразу на две, и вы ничего не можете с этим поделать, и тогда, я считаю, вы вправе придерживаться своей пунктуации, хотя злоупотреблять этим не следует. Тут не может быть рабского копирования. Русский текст – это уже ваш текст, ваша воля. Другое дело, примет ли это читатель.

В отношении авторской пунктуации в моей практике был один очень показательный случай. Я уже говорила, что роман «Скитальцы» весь целиком написан как будто от лица автора, что это целиком его прямая речь. Вы ни на минуту о нем не забываете, хотя непосредственного участия в действии романа он не принимает. И потому в этом романе (и вообще во всей этой трилогии) Гамсун передает прямую речь не так, как это принято у норвежцев – в кавычках и уж тем более не так, как это принято у нас – абзац, тире. а вставляет реплики персонажей в рассказ автора, никак их не выделяя. Правда, иногда в этом же произведении он прибегает и к традиционному написанию.

Я сначала писала так, как это принято у нас, то есть всю прямую речь передавала через абзац и тире. И вдруг заметила, что текст недопустимо растянулся, потерял интенсивность, упругость, стал вялым, голос автора пропал, и это уже совсем не то, что написал Гамсун. Тогда я перестала выделять прямую речь стала писать так, как написал Гамсун, и все встало на свои места. Между прочим, Гамсун пользуется этим приемом далеко не во всех своих романах, значит, ему это было нужно, значит, он над этим думал.

Но, может быть, я и ошибаюсь. Прочтите сами эту трилогию. Как переведен первый роман «Скитальцы», я вам уже рассказала, а во втором романе – «Август» - переводчик и редактор проявили свою волю. Ну, а вы прочтите, сравните, подумайте и сделайте свои выводы.

А вот еще пример из романа «Скитальцы». Его герои «запирают в заливах сельдь». Есть такое профессиональное выражение - «запор сельди», его дает и норвежско-русский словарь рыбохозяйственных терминов. Именно так и писал Гамсун, выросший на севере Норвегии, где и занимаются промыслом сельди. Пропустить слово «запор» редактор никак не хотел, но я тупо стояла на своем – это профессиональный сленг, это говорят рыбаки на промысле, а не дамы в салоне, - и все-таки их уломала. Я и теперь считаю, что была права, что в переводе это слово стоит на месте.

Я часто спрашиваю у норвежцев, как они понимают то или другое место или выражение в норвежском тексте. И часто они оказываются в затруднении. Интересно, как они сами читают свои книги, не понял и ладно? Может, и мы так читаем?

Конечно, переводчик, прибегая, если нужно, к справочникам и словарям, знает о предмете книги гораздо больше, чем читатель, и у него появляется сильный соблазн втиснуть в текст, или хотя бы в сноску, все свои знания. Помните, в таком случае, что перед вами художественное произведение, а не труд по этнографии. Не забивайте текст лишними норвежскими понятиями, название которых ему будет трудно произнести, и он тут же их забудет. Другое дело, если такое объяснение необходимо для понимания того, что происходит в книге. Ваша задача, чтобы текст хорошо читался по-русски, и, уверяю вас, он получится более норвежским, чем, если вы перегрузите его норвежскими понятиями, к которым дадите сноски.

Я переводила роман Анне Карин Эльстад «Усадьба Иннхауг», вернее, первые два романа из этой тетралогии, которую можно назвать энциклопедией норвежской крестьянской жизни XIX века. Сначала я сохраняла все названия норвежских реалий, но их было столько, что это затрудняло чтение. Во-первых, читателю приходилось бы все время прерывать чтение и читать сноски, а иногда, если сноска уже была дана раньше, искать ее где-нибудь за сто страниц. Во-вторых, ему было бы трудно удержать в голове столько незнакомых норвежских слов и понятий. Словом, настроение, которое должно создавать повествование, было бы уже потеряно, остался бы только смысл. А оно для меня было важнее, чем этнографические подробности, которые можно в тексте объяснить по-русски.

И я решила пользоваться знакомыми читателю русскими понятиями.

Поверьте, первый вариант перевода пестрел у меня и «лофтами», и «стаббюрами», и «корстюа», и «хусманами».

Думаю все-таки, что вместо слова «корстюа» (k?rstua) и сноски к нему, объясняющей, что это дом, в котором живет на полном иждивении старый, уже не работающий работник, лучше, если возможно, объяснить это в тексте или, не углубляясь в подробности, просто написать «дом для работников». Думаю, что лучше писать «арендатор», чем «хусман» (husman), и не давать к нему сноску. Не уверена, что стоит писать «ильдхюс» (ildhus) и давать к нему сноску. Ильдхюс использовался для разных целей, обычно в нем ночевали приезжие или работники, а иногда там, в очаге, пекли хлеб.

Бывает, что вместо норвежских слов, означающих ту или иную реалию, лучше пользоваться словами, уже понятными русскому читателю. Однако недопустимо называть «ниссе» «гномами» только потому, что слово «гном» у нас известно. Это совсем разные персонажи. А вот написать вместо «лофта» «амбар на сваях» вполне можно. Ведь как бы вы ни объясняли в сноске, что это такое, настоящего «лофта» читатель все равно себе не представит, а вот «амбар на сваях» поможет ему создать какую-то картину.

Не думаю, что, перегрузив текст такими реалиями, вы сделаете его более норвежским. Иногда эти реалии, безусловно, следует сохранять, но тут каждый переводчик должен руководствоваться своим вкусом и чувством меры. Вообще, старайтесь представить себе, как выглядят ваши герои, во что они одеты, как выглядит их жилище, улица, на которой они живут, что видно из окон и т. п., и придерживайтесь этой картины.

Если действие вашей книги происходит в каком-нибудь норвежском, или даже далеко не норвежском городе, найдите карту или план этого города и познакомьтесь с ним. Когда я начинала переводить, у нас такой возможности не было. Я переводила «Музыку голубого колодца», почти не представляя себе, как выглядит Берген. У меня была только энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Но там я не нашла, что такое Тургаллменнинген – улица, площадь, бульвар? Я написала, что это площадь, а оказалась, что это главная улица Бергена, она короткая и очень широкая. Если бы я это знала, я бы уже от себя вставила определение «короткая», «широкая», «главная», и это была бы совсем другая картина.

А вот «Историю о Калле и Рейнерте» Эспена Ховардсхолма я переводила уже после того, как побывала в Норвегии. И прошла по всем улицам, по которым ехали мальчики на угнанной ими машине, от Швейгордс гате в Грёнланд до самого Бюгдё.

И раз уж я вспомнила эту книгу, перейду к такому трудному аспекту перевода, как перевод книг, написанных на диалекте или на сленге. В самом деле, как их переводить? И, вообще, возможно ли это?

«История о Калле и Рейнерте» написана от первого лица, от лица героя. Он живет в Восточном Осло, значит, и говорит на диалекте Восточного Осло. Мало того, он, как всякий парень, выросший, практически, на улице, говорит еще и на молодежном сленге, и потому рассказывает свою трагическую историю на языке, представляющим собой коктейль из диалекта Восточного Осло и молодежного сленга того времени, а молодежный сленг, как вы знаете, меняется очень быстро. Однако передать его в той или иной степени возможно, тогда как передать речь, написанную на обычном норвежском диалекте, по моему мнению, вообще невозможно.

В то время, когда я переводила «Историю о Калле и Рейнерте» молодежный сленг в книгах, мягко говоря, не поощрялся, редакторы, опасаясь за свое место, старались его нейтрализовать, ну, а я старалась этому сопротивляться.

Но вот откуда его брать? Словарей молодежного сленга тогда не было. Я вращалась совершенно в другой среде. но у моего мужа нашелся знакомый «фарцовщик» - они вместе лежали в больнице. Я пригласила его к себе, посадила рядом, показывала фразу, переведенную на русский, и просила его написать ее так, как сказал бы молодой человек его круга. Правда, потом мне эти фразы изрядно почистили в издательстве, но кое-что все-таки осталось. Ну, а Исак Рогде помог мне, объяснив степень вульгарности каждого выражения, - больше мне это узнать было не у кого.

Теперь-то переводить такие книги одно удовольствие: существует много словарей сленга, да и достаточно послушать, как говорят по телевидению. Так что, когда я переводила книгу Юна Эво «Солнце – крутой бог», трудностей у меня не возникало. Хотя самые «заковыристые» выражения мне помог перевести один мой друг норвежец.

Или возьмем книги, написанные на нюнорск, как их переводить, и должен ли переводчик отражать эту норму языка в своем переводе? Можно, конечно, считать, как считал ленинградский переводчик поэзии скальдов Петров, что нюнорск - это язык простонародья, и переводить его следует, пользуясь просторечьем. Но что делать с Тарьеем Весосом, который писал на изысканном литературном ландсмоле? Мы с Берковым, переводя романы Весоса, предпочли пользоваться обычным литературным языком. В таких случаях, по-моему, следует руководствоваться своим чутьем, общих рецептов не существует.

Или «Книга Дины» Хербьёрг Вассму. Там действие происходит на Севере, и герои пользуются северным диалектом. Кухарка Олине говорит на этом диалекте и, если ее речь еще можно было бы передать просторечьем, то как переводить речь Матушки Карен, которая говорит на том же диалекте, но она интеллигентка, знает немецкий, выписывает книги из Германии и т.п.? Как, в таком случае, переводить ее речь?

Какой бы наш, русский, диалект или говор мы ни выбрали, он никогда не будет адекватен норвежскому, потому что наши и норвежские диалекты имеют разное социальное значение. Если наши показывают, откуда родом тот или иной человек и его невысокий культурный уровень, то норвежские свидетельствуют исключительно о месте рождения или жизни персонажа, но не о его культурном статусе. В Норвегии и научные диссертации, кто хочет, пишет на нюнорск.

Один из лучших современных поэтов Норвегии – Улав Х. Хауге – писал на диалекте Хардангера, поэт Ханс Бёрли пользовался в своих стихах диалектом Эстланда, Ролф Якобсен писал стихи на чистом риксмоле. Это три лучших поэта Норвегии второй половины ХХ века. Как переводить их поэзию? Может, стоит оставить диалекты диалектам и позволить поэзии говорить самой за себя? У меня нет ответа на этот вопрос.

Однажды в Бергене я познакомилась с Улавом Х. Хауге – до этого мы были знакомы только по письмам - и не поняла ни слова из того, что он мне говорил. Спасла положение его жена, она перевела мне его речь на риксмол. И что же, считать из-за этого Улава Х. Хауге недостаточно культурным человеком? Уж скорее - меня.

И вот еще несколько советов, которые могут вам пригодиться, если вы займетесь художественным переводом. Будьте очень внимательны к своей лексике. Избегайте в своих переводах иностранных слов, газетных оборотов, советизмов, канцеляризмов и вообще всех тех искажений и мусора, которых сейчас так много в языке, особенно этим грешат телевизионщики. Их речь у всех на слуху, и потому в переводе легко повторить какую-нибудь их нелепость.

Не употребляйте выражений вроде таких, как «я в шоке», «глубинка», «проблемы со здоровьем» и т. п.. В русском языке имеется множество слов, чтобы это выразить, употребите их, и ваш перевод будет намного лучше читаться.

Некоторые слова в искаженном смысле входят или даже уже вошли в сегодняшний литературный язык. Старайтесь, однако, ими не пользоваться. Например, слово «довлеет» в смысле «давит». У этого слова совсем другой смысл – быть достаточным, хватать, удовлетворять. «Довлеет дневи злоба его» - «каждому дню хватает его забот». Но слово «довлеет» в смысле «давит» уже зафиксировано в семнадцатитомном словаре русского литературного языка Академии наук. Впрочем, с таким объяснением: «Господствовать, властвовать, тяготеть над чем-либо (новое употребление под влиянием ошибочного отожествления по смыслу со словами д-а-в-и-т-ь, д-а-в-л-е-н-и-е).

Избегайте, по возможности, слов иностранного происхождения, слов с иностранными корнями. А также советизмов типа «домработница», слов, возникших в результате того страшного катаклизма, который пришлось пережить нашей стране. Тогда иметь горничную или служанку считалось позорным буржуазным пережитком. Или слово «домохозяйка». В его истинном значении это слово означает хозяйку, владелицу дома, иногда сдающую комнаты или квартиры внаем, а вовсе не женщину, которая не ходит на работу, занимаясь домашними делами. Оставим «домохозяек», отчасти заменивших слово «барыня», нашей действительности, в Норвегии и в норвежских книгах им не место.

Или вот, любимое теперь всеми слово «туалет». Теперь уже никто не скажет по простоте душевной «уборная», как будто это бранное слово. Кроме всех своих первоначальных значений, слово «туалет» раньше действительно означало уборную в общественном месте, где человек мог привести себя в порядок, например, в театре, в ресторане и т. п. Теперь, исключительно из-за ханжества, из-за желания выглядеть «более культурнее» туалетом называют даже выгребные уборные в деревнях с их неповторимым «ароматом».

Мир меняется очень быстро, меняются обычаи, одежда, средства передвижения, язык – вся жизнь. Но все-таки следите за своим языком, это ваше орудие труда, ваш инструмент, берегите его, старайтесь держать в чистоте. Если не вы, то кто?

Многие понятия, которые существуют теперь, иначе назывались в далеком прошлом. Нельзя, например, сказать, что в XIX - начале XX века женщины носили «трусы» - тогда они носили «панталоны».

В книге о Сигрид Ундсет переводчики пишут, что она в 1945 году перед возвращением из Америки в Норвегию покупает близким подарки, в частности, кому-то колготки. Не уверена, что это слово можно употребить к тому времени, по-моему, у нас тогда такого понятия еще не было. Я это слово помню с начала шестидесятых годов. Но, может, я и ошибаюсь, проверить я не смогла.

У нас есть три перевода на русский язык последней книги Гамсуна «На заросших тропинках» - Норы Киямовой, Анатолия Чеканского и Натальи Будур. Все три переводчика употребили в нем слово «медсестра». Это неправильно, в лексиконе Гамсуна такого слова быть не могло. Он написал бы «сестра милосердия» или, на худой конец «медицинская сестра». Когда я была маленькая, медицинских сестер называли сестрами милосердия. Вообще, было бы интересно, если кто-нибудь серьезно сравнил эти три перевода. Между прочим, это полезная работа.

Или вот слово «sosionom». Если оно попадется вам в книге, вы его переведете или дадите со сноской? Я бы написала «социальный работник» без всяких сносок, но ни в коем случае не «соцработник», как этих служащих называют у нас.

Таких примеров можно приводить бесконечно много. Я привела лишь несколько исключительно как повод к размышлению, а еще для того, чтобы показать, как часто вам в своей работе придется проплывать между Сциллой и Харибдой.

И наконец, о библейских цитатах и именах.

Читайте Библию, потому что в норвежских, и вообще в скандинавских, текстах, вы встретите много библейских, особенно евангельских цитат, причем раскавыченных. Я никогда не встречала в норвежских изданиях библейские цитаты, взятые в кавычки. В Норвегии эти тексты все знают, начиная со школы. Это часть их жизни. А поэтому будьте начеку. Вы должны узнать библейскую цитату и не переводить ее, а взять из синодального издания русской Библии. В этом вам помогут Симфонии, и русская и норвежская. Только учтите, что в Норвегии есть Симфонии к разным переводам Библии, не ошибитесь.

И о библейских именах. Как их писать, как они звучат на норвежском или как эти персонажи названы в русской Библии? Тут существуют разные мнения. Например, героиню «Седьмой встречи» Вассму зовут Рут - Руфь. Я в своих переводах придерживаюсь русских вариантов библейских имен. Действие происходит на севере Норвегии, где библейские имена были очень распространены, отец героини проповедник-миссионер, конечно, он дал своей дочери библейское имя. В романе упоминается и библейская Руфь, ее история. С моей точки зрения, назвать ее в русском переводе Рут было бы неправильно. Хотя не исключаю, что в некоторых случаях, когда в книге нет никаких ассоциаций с Библией, можно употребить и имя Рут.

Или известная всем Вирсавия, жена царя Давида. Не называть же нам ее Батшебой. (В середине пятидесятых годов прошлого века был голливудский фильм, который назывался «Вернись обратно, маленькая Шеба». Шеба – кошка. Вот тут, я думаю, о Библии можно забыть. Впрочем, кто знает, я фильма не видела).

Но я уверена, что в романе Гамсуна «Плоды земли» (именно плоды, а не соки, это тоже цитата из Библии) главного героя следует называть Исаак, а не Исак. Духовная связь героя с его библейским тезкой очевидна. Мне стоило немалого труда убедить редактора и в первом и во-втором случае, хотя я не имела никакого отношения к переводу этого романа.

Остался незатронутым вопрос о переводе детских книг. Скажу только, что мнение, будто переводить детские книги легче, чем книги для взрослых, истине не соответствует. Перевод детских книг требует от переводчика бoльшей свободы, раскованности. Он ближе к пересказу, и потому не бойтесь переводить детскую книгу более вольно, а то ваш перевод будет трудно читать взрослым и неинтересно – детям.

Вот, кажется, и все.